Во двор вошла молочница обе старухи стали горячо обсуждать

Страница 4 из 8

Тимур засмеялся и вышел из своей засады. Надо было спешить. Уже
поднималось солнце. Коля Колокольчиков не явился, и провода все еще
исправлены не были.
…Пробираясь к сараю, Тимур заглянул в распахнутое, выходящее в сад
окно.
У стола возле кровати в трусах и майке сидела Женя и, нетерпеливо
откидывая сползавшие на лоб волосы, что-то писала.
Увидав Тимура, она не испугалась и даже не удивилась. Она только
погрозила ему пальцем, чтобы он не разбудил Ольгу, сунула недоконченное
письмо в ящик и на цыпочках вышла из комнаты.
Здесь, узнав от Тимура, какая с ним сегодня случилась беда, она
позабыла все Ольгины наставления и охотно вызвалась помочь ему наладить ею
же самой оборванные провода.
Когда работа была закончена и Тимур уже стоял по ту сторону изгороди,
Женя ему сказала:
— Не знаю за что, но моя сестра тебя очень ненавидит
— Ну вот, — огорченно ответил Тимур, — и мой дядя тебя тоже!
Он хотел уйти, но она его остановила:
— Постой, причешись. Ты сегодня очень лохматый.
Она вынула гребенку, протянула ее Тимуру, и тотчас же позади, из окна,
раздался негодующий окрик Ольги:
— Женя! Что ты делаешь? .
Сестры стояли на террасе.
— Я тебе знакомых не выбираю, — с отчаянием защищалась Женя. —
Каких? Очень простых. В белых костюмах. “Ах, как ваша сестра прекрасно
играет!” Прекрасно! Вы бы лучше послушали, как она прекрасно ругается. Вот
смотри! Я уже обо всем пишу папе.
— Евгения! Этот мальчишка — хулиган, а ты глупа, — холодно
выговаривала, стараясь казаться спокойной, Ольга. — Хочешь, пищи папе,
пожалуйста, но если я хоть еще раз увижу тебя с этим мальчишкой рядом, то в
тот же день я брошу дачу, и мы уедем отсюда в Москву. А ты знаешь, что у
меня слово бывает твердое?
— Да… мучительница! — со слезами ответила Женя. — Это-то я знаю.
— А теперь возьми и читай. — Ольга положила на стол полученную ночью
телеграмму и вышла.
В телеграмме было написано:
“На днях проездом несколько часов буду Москве число часы телеграфирую
дополнительно тчк Папа”.
Женя вытерла слезы, приложила телеграмму к губам и тихо пробормотала:
— Папа, приезжай скорей! Папа! Мне, твоей Женьке, очень трудно.

Во двор того дома, откуда пропала коза и где жила бабка, которая
поколотила бойкую девчонку Нюрку, привезли два воза дров.
Ругая беспечных возчиков, которые свалили дрова как попало, кряхтя и
охая, бабка начала укладывать поленницу. Но эта работа была ей не под силу
Откашливаясь, она села на ступеньку, отдышалась, взяла лейку и пошла в
огород. Во дворе остался теперь только трехлетний братишка Нюрки — человек,
как видно, энергичный и трудолюбивый, потому что едва бабка скрылась, как он
поднял палку и начал колотить ею по скамье и по перевернутому кверху дном
корыту.
Тогда Сима Симаков, только что охотившийся за беглой козой, которая
скакала по кустам и оврагам не хуже индийского тигра, одного человека из
своей команды оставил на опушке, а с четырьмя другими вихрем ворвался во
двор.
Он сунул малышу в рот горсть земляники, всучил ему в руки блестящее
перо из крыла галки, и вся четверка рванулась укладывать дрова в поленницу.
Сам Сима Симаков понесся кругом вдоль забора, чтобы задержать на это
время бабку в огороде. Остановившись у забора, возле того места, где к нему
вплотную примыкали вишни и яблони, Сима заглянул в щелку.
Бабка набрала в подол огурцов и собиралась идти во двор.
Сима Симаков тихонько постучал по доскам забора.
Бабка насторожилась. Тогда Сима поднял палку и начал ею шевелить ветви
яблони.
Бабке тотчас же показалось, что кто-то тихонько лезет через забор за
яблоками. Она высыпала огурцы на межу, выдернула большой пук крапивы,
подкралась и притаилась у забора.
Сима Симаков опять заглянул в щель, но бабки теперь он не увидел.
Обеспокоенный, он подпрыгнул, схватился за край забора и осторожно стал
подтягиваться. Но в то же время бабка с торжествующим криком выскочила из
своей засады и ловко стегнула Симу Симакова по рукам крапивой. Размахивая
обожженными руками, Сима помчался к воротам, откуда уже выбегала закончившая
свою работу четверка.
Во дворе опять остался только один малыш. Он поднял с земли щепку,
положил ее на край поленницы, потом поволок туда же кусок бересты.
За этим занятием и застала его вернувшаяся из огорода бабка. Вытаращив
глаза, она остановилась перед аккуратно сложенной поленницей и спросила:
— Это кто же тут без меня работает? Малыш, укладывая бересту в
поленницу, важно ответил:
— А ты, бабушка, не видишь — это я работаю. Во двор вошла молочница,
и обе старухи оживленно начали обсуждать эти странные происшествия с водой и
с дровами. Пробовали они добиться ответа у малыша, однако добились
немногого. Он объяснил им, что прискочили из ворот люди, сунули ему в рот
сладкой земляники, дали перо и еще пообещали поймать ему зайца с двумя ушами
и с четырьмя ногами. А потом дрова покидали и опять ускочили. В калитку
вошла Нюрка.
— Нюрка, — спросила ее бабка, — ты не видала, кто к нам сейчас во
двор заскакивал?
— Я козу искала, — уныло ответила Нюрка. — Я все утро по лесу да по
оврагам сама скакала.
— Украли! — горестно пожаловалась бабка молочнице. — А какая была
коза! Ну, голубь, а не коза. Голубь!
— Голубь, — отодвигаясь от бабки, огрызнулась Нюрка. — Как почнет
шнырять рогами, так не знаешь, куда и деваться. У голубей рогов не бывает.
— Молчи, Нюрка! Молчи, разиня бестолковая! — закричала бабка. — Оно,
конечно, коза была с характером. И я ее, козушку, продать хотела. А теперь
вот моей голубушки и нету.
Калитка со скрипом распахнулась. Низко опустив рога, во двор вбежала
коза и устремилась прямо на молочницу.
Подхватив тяжелый бидон, молочница с визгом вскочила на крыльцо, а
коза, ударившись рогами о стену, остановилась.
И тут все увидали, что к рогам козы крепко прикручен фанерный плакат,
на котором крупно было выведено:

Я коза-коза,
Всех людей гроза
Кто Нюрку будет бить,
Тому худо будет жить.

А на углу за забором хохотали довольные ребятишки.
Воткнув в землю палку, притопывая вокруг нее, приплясывая, Сима Симаков
гордо пропел:

Мы не шайка и не банда,
Не ватага удальцов,
Мы веселая команда
Пионеров-молодцов
У-ух, ты!

И, как стайка стрижей, ребята стремительно и бесшумно умчались прочь.
…Работы на сегодня было еще немало, но, главное, сейчас надо было
составить и отослать Мишке Квакину ультиматум.
Как составляются ультиматумы, этого еще никто не знал, и Тимур спросил
об этом у дяди.
Тот объяснил ему, что каждая страна пишет ультиматум на свой манер, но
в конце для вежливости полагается приписать:
“Примите, господин министр, уверение в совершеннейшем к Вам почтении”.
Затем ультиматум через аккредитованного посла вручается правителю
враждебной державы.
Но это дело ни Тимуру, ни его команде не понравилось Во-первых,
никакого почтения хулигану Квакину они передавать не хотели; во-вторых, ни
постоянного посла, ни даже посланника при этой шайке у них не было. И,
посоветовавшись, они решили отправить ультиматум попроще, на манер того
послания запорожцев к турецкому султану, которое каждый видел на картине,
когда читал о том, как смелые казаки боролись с турками, татарами и ляхами.

За серыми воротами с черно-красной звездой, в тенистом саду того дома,
что стоял напротив дачи, где жили Ольга и Женя, по песчаной аллейке шла
маленькая белокурая девчушка. Ее мать, женщина молодая, красивая, но с лицом
печальным и утомленным, сидела в качалке возле окна, на котором стоял пышный
букет полевых цветов. Перед ней лежала груда распечатанных телеграмм и писем
— от родных и от друзей, знакомых и незнакомых. Письма и телеграммы эти
были теплые и ласковые. Они звучали издалека, как лесное эхо, которое никуда
путника не зовет, ничего не обещает и все же подбадривает и подсказывает
ему, что люди близко и в темном лесу он не одинок.
Держа куклу кверху ногами, так, что деревянные руки и пеньковые косы ее
волочились по песку, белокурая девочка остановилась перед забором. По забору
спускался раскрашенный, вырезанный из фанеры заяц. Он дергал лапой, тренькая
по струнам нарисованной балалайки, и мордочка у него была
грустновато-смешная.
Восхищенная таким необъяснимым чудом, равного которому, конечно, и нет
на свете, девочка выронила куклу, подошла к забору, и добрый заяц послушно
опустился ей прямо в руки. А вслед за зайцем выглянуло лукавое и довольное
лицо Жени.
Девочка посмотрела на Женю и спросила:
— Это ты со мной играешь?
— Да, с тобой. Хочешь, я к тебе спрыгну?
— Здесь крапива, — подумав, предупредила девочка. — И здесь я вчера
обожгла себе руку.
— Ничего, — спрыгивая с забора, сказала Женя, — я не боюсь. Покажи,
какая тебя вчера обожгла крапива? Вот эта? Ну, смотри: я ее вырвала,
бросила, растоптала ногами и на нее плюнула. Давай с тобой играть: ты дерзки
зайца, а я возьму куклу.
Ольга видела с крыльца террасы, как Женя вертелась около чужого забора,
но она не хотела мешать сестренке, потому что та и так сегодня утром много
плакала. Но, когда Женя полезла на забор и спрыгнула в чужой сад,
обеспокоенная Ольга вышла из дома, подошла к воротам и открыла калитку. Женя
и девчурка стояли уже у окна, возле женщины, и та улыбалась, когда дочка
показывала ей, как грустный смешной заяц играет на балалайке.
По встревоженному лицу Жени женщина угадала, что вошедшая в сад Ольга
недовольна.
— Вы на нее не сердитесь, — негромко сказала Ольге женщина. — Она
просто играет с моей девчуркой. У нас горе… — Женщина помолчала. — Я
плачу, а она, — женщина показала на свою крохотную дочку и тихо добавила:
— а она и не знает, что ее отца недавно убили на границе.
Теперь смутилась Ольга, а Женя издалека посмотрела на нее горько и
укоризненно.
— А я одна, — продолжала женщина. — Мать у меня в горах, в тайге,
очень далеко, братья в армии, сестер нет.
Она тронула за плечо подошедшую Женю и, указывая на окно, спросила:
— Девочка, этот букет ночью не ты мне на крыльцо положила?
— Нет, — быстро ответила Женя. — Это не я. Но это, наверное,
кто-нибудь из наших.
— Кто? — И Ольга непонимающе взглянула на Женю.
— Я не знаю, — испугавшись, заговорила Женя, — это не я. Я ничего не
знаю. Смотрите, сюда идут люди.
За воротами послышался шум машины, а по дорожке от калитки шли два
летчика-командира.
— Это ко мне, — сказала женщина. — Они, конечно, опять будут
предлагать мне уехать в Крым, на Кавказ, на курорт, в санаторий…
Оба командира подошли, приложили руки к пилоткам, и, очевидно,
расслышав ее последние слова, старший — капитан — сказал:
— Ни в Крым, ни на Кавказ, ни на курорт, ни в санаторий. Вы хотели
повидать вашу маму? Ваша мать сегодня поездом выезжает к вам из Иркутска. До
Иркутска она была доставлена на специальном самолете.
— Кем? — радостно и растерянно воскликнула женщина. — Вами?
— Нет, — ответил летчик-капитан, — нашими и вашими товарищами.
Подбежала маленькая девчурка, смело посмотрела на пришедших, и видно,
что синяя форма эта ей была хорошо знакома.
— Мама, — попросила она, — сделай мне качели, и я буду летать
туда-сюда, туда-сюда. Далеко-далеко, как папа.
— Ой, не надо! — подхватывая и сжимая дочурку, воскликнула ее мать.
— Нет, не улетай так далеко… как твой папа.

На Малой Овражной, позади часовни с облупленной росписью, изображавшей
суровых волосатых старцев и чисто выбритых ангелов, правей картины
“страшного суда” с котлами, смолой и юркими чертями, на ромашковой поляне
ребята из компании Мишки Квакина играли в карты.
Денег у игроков не было, и они резались “на тычка”, “на щелчка” и на
“оживи покойника”. Проигравшему завязывали глаза, клали его спиной на траву
и давали ему в руки свечку, то есть длинную палку. И этой палкой он должен
был вслепую отбиваться от добрых собратий своих, которые, сожалея усопшего,
старались вернуть его к жизни, усердно настегивая крапивой по его голым
коленям, икрам и пяткам.
Игра была в- самом разгаре, когда за оградой раздался резкий звук
сигнальной трубы.
Это снаружи у стены стояли посланцы от команды Тимура.
Штаб-трубач Коля Колокольчиков сжимал в руке медный блестящий горн, а
босоногий суровый Гейка держал склеенный из оберточной бумаги пакет.
— Это что же тут за цирк или комедия? — перегибаясь через ограду,
спросил паренек, которого звали Фигурой. — Мишка! — оборачиваясь, заорал
он. — Брось карты, тут к тебе какая-то церемония пришла!
— Я тут, — залезая на ограду, отозвался Квакин. — Эге, Гейка,
здорово! А это еще что с тобой за хлюпик?
— Возьми пакет, — протягивая ультиматум, сказал Гейка. — Сроку на
размышление вам двадцать четыре часа дадено. За ответом приду завтра в такое
же время.
Обиженный тем, что его назвали хлюпиком, штаб-трубач Коля Колокольчиков
вскинул горн и, раздувая щеки, яростно протрубил отбой. И, не сказав больше
ни слова, под любопытными взглядами рассыпавшихся по ограде мальчишек оба
парламентера с достоинством удалились.
— Это что же такое? — переворачивая пакет и оглядывая разинувших рты
ребят, спросил Квакин. — Жили-жили, ни о чем не тужили… Вдруг… труба,
гроза! Я, братцы, право, ничего не понимаю!..
Он разорвал пакет, и, не слезая с ограды, стал читать:
— “Атаману шайки по очистке чужих садов Михаилу Квакину…” Это мне,
— громко объяснил Квакин. — С полным титулом, по всей форме, “…и его, —
продолжал он читать, — гнуснопрославленному помощнику Петру Пятакову, иначе
именуемому просто Фигурой…” Это тебе, — с удовлетворением объяснил Квакин
Фигуре. — Эк они завернули: “гнуснопрославленный”! Это уж что-то очень
по-благородному, могли бы дурака назвать и попроще, “…а также ко всем
членам этой позорной компании ультиматум”. Это что такое, я не знаю, —
насмешливо объявил Квакин. — Вероятно, ругательство или что-нибудь в этом
смысле.
— Это такое международное слово. Бить будут, — объяснил стоявший
рядом с Фигурой бритоголовый мальчуган Алешка.
— А, так бы и писали! — сказал Квакин. — Читаю дальше. Пункт первый:
“Ввиду того что вы по ночам совершаете налеты на сады мирных жителей,
не щадя и тех домов, на которых стоит наш знак — красная звезда, и даже
тех, на которых стоит звезда с траурной черной каймою, вам, трусливым
негодяям, мы приказываем…”
— Ты посмотри, как, собаки, ругаются! — смутившись, но пытаясь
улыбнуться, продолжал Квакин. — А какой дальше слог, какие запятые! Да!
“…приказываем: не позже чем завтра утром Михаилу Квакину и
гнусноподобной личности Фигуре явиться на место, которое им гонцами будет
указано, имея на руках список всех членов вашей позорной шайки.
А в случае отказа мы оставляем за собой полную свободу действий”.
— То есть в каком смысле свободу? — опять переспросил Квакин. — Мы
их, кажется, пока никуда не запирали.
— Это такое международное слово. Бить будут, — опять объяснил
бритоголовый Алешка.
— А, тогда так бы и говорили! — с досадой сказал Квакин. — Жаль, что
ушел Гейка; видно, он давно не плакал.
— Он не заплачет, — сказал бритоголовый, — у него брат — матрос.
— Ну?
— У него и отец был матросом. Он не заплачет.
— А тебе-то что?
— А то, что у меня дядя матрос тоже.
— Вот дурак — заладил! — рассердился Квакин. — То отец, то брат, то
дядя. А что к чему — неизвестно. Отрасти, Алеша, волосы, а то тебе солнце
напекло затылок. А ты что там мычишь, Фигура?
— Гонцов надо завтра изловить, а Тимку и его компанию излупить, —
коротко и угрюмо предложил обиженный ультиматумом Фигура.
На том и порешили.
Отойдя в тень часовни и остановившись вдвоем возле картины, где
проворные мускулистые черти ловко волокли в пекло воющих и упирающихся
грешников, Квакин спросил у Фигуры:
— Слушай, это ты в тот сад лазил, где живет девчонка, у которой отца
убили?
— Ну, я.
— Так вот… — с досадой пробормотал Квакин, тыкая пальцем в стену.
— Мне, конечно, на Тимкины знаки наплевать, и Тимку я всегда бить буду…
— Хорошо, — согласился Фигура. — А что ты мне пальцем на чертей
тычешь?
— А то, — скривив губы, ответил ему Квакин, — что ты мне хоть и
друг, Фигура, но никак на человека не похож ты, а скорей вот на этого
толстого и поганого черта.

Утром молочница не застала дома троих постоянных покупателей. На базар
было идти уже поздно, и, взвалив бидон на плечи, она отправилась по
квартирам.
Она ходила долго без толку и наконец остановилась возле дачи, где жил
Тимур.
За забором она услышала густой приятный голос: кто-то негромко пел.
Значит, хозяева были дома и здесь можно было ожидать удачи.
Пройдя через калитку, старуха нараспев закричала:
— Молока не надо ли, молока?
— Две кружки! — раздался в ответ басистый голос. Скинув с плеча
бидон, молочница обернулась и увидела выходящего из кустов косматого,
одетого в лохмотья хромоногого старика, который держал в руке кривую
обнаженную саблю.
— Я, батюшка, говорю, молочка не надо ли? — оробев и попятившись,
предложила молочница. — Экий ты, отец мой, с виду серьезный! Ты что ж это,
саблей траву косишь?
— Две кружки. Посуда на столе, — коротко ответил старик и воткнул
саблю клинком в землю.
— Ты бы, батюшка, купил косу, — торопливо наливая молоко в кувшин и
опасливо поглядывая на старика, говорила молочница. — А саблю лучше брось.
Этакой саблей простого человека и до смерти напугать можно.
— Платить сколько? — засовывая руку в карман широченных штанов,
спросил старик.
— Как у людей, — ответила ему молочница. — По рубль сорок — всего
два восемьдесят. Липшего мне не надо.
Старик пошарил и достал из кармана большой ободранный револьвер.
— Я, батюшка, потом. . — подхватывая бидон и поспешно удаляясь,
заговорила молочница. — Ты, дорогой мой, не трудись! — прибавляя ходу и не
переставая оборачиваться, продолжала она. — Мне, золотой, деньги не к спеху
Она выскочила за калитку, захлопнула ее и сердито с улицы закричала:
— В больнице тебя, старого черта, держать надо, а не пускать по воле.
Да, да! На замке, в больнице.
Старик пожал плечами, сунул обратно в карман вынутую оттуда трешницу и
тотчас же спрятал револьвер за спину, потому что в сад вошел пожилой
джентльмен, доктор Ф. Г. Колокольчиков.
С лицом сосредоточенным и серьезным, опираясь на палку, прямою,
несколько деревянною походкой он шагал по песчаной аллее.
Увидав чудного старика, джентльмен кашлянул, поправил очки и спросил:
— Не скажешь ли ты, любезный, где мне найти владельца этой дачи?
— На этой даче живу я, — ответил старик.
— В таком случае, — прикладывая руку к соломенной шляпе, продолжал
джентльмен, — вы мне скажете: не приходится ли вам некий мальчик, Тимур
Гараев, родственником?
— Да, приходится, — ответил старик. — Этот некий мальчик — мой
племянник.
— Мне очень прискорбно, — откашливаясь и недоуменно косясь на
торчавшую в земле саблю, начал джентльмен, — но ваш племянник сделал вчера
утром попытку ограбить наш дом.
— Что?! — изумился старик. — Мой Тимур хотел ваш дом ограбить?
— Да, представьте! — заглядывая старику за спину и начиная
волноваться, продолжал джентльмен. — Он сделал попытку во время моего сна
похитить укрывавшее меня байковое одеяло.
— Кто? Тимур вас ограбил? Похитил байковое одеяло? — растерялся
старик. И спрятанная у него за спиной рука с револьвером невольно
опустилась.
Волнение овладело почтенным джентльменом, и, с достоинством пятясь к
выходу, он заговорил:
— Я, конечно, не утверждал бы, но факты… факты! Милостивый государь!
Я вас прошу, вы ко мне не приближайтесь. Я, конечно, не знаю, чему
приписать. . Но ваш вид, ваше странное поведение ..
— Послушайте, — шагая к джентльмену, произнес старик, — но все это,
очевидно, недоразумение.
— Милостивый государь! — не спуская глаз с револьвера и не переставая
пятиться, вскричал
джентльмен. — Наш разговор принимает нежелательное и, я бы сказал,
недостойное нашего возраста направление.
Он выскочил за калитку и быстро пошел прочь, повторяя:
— Нет, нет, нежелательное и недостойное направление…
Старик подошел к калитке как раз в ту минуту, когда шедшая купаться
Ольга поравнялась с взволнованным джентльменом.
Тут вдруг старик замахал руками и закричал Ольге, чтобы она
остановилась. Но джентльмен проворно, как козел, перепрыгнул через канаву,
схватил Ольгу за руку, и оба они мгновенно скрылись за углом.
Тогда старик расхохотался. Возбужденный и обрадованный, бойко
притопывая своей деревяшкой, он пропел:

А вы и не поймете
На быстром самолете,
Как вас ожидала я до утренней зари.
Да!